дочь, — наверное, так оно и есть. Но мне непереносимы были его скрытые насмешки над ее слабостями, а еще мне претило то, как он демонстрировал свою, по его словам, «любовь». А когда я отучилась первый семестр у мадам Лефевр, в школу поступила новая ученица-англичанка — его кузина, которая почти ничего обо мне не знала. Знаешь, Молли, лучше бы тебе сразу забыть то, что я сейчас скажу, но суть в следующем: она постоянно болтала о своем кузене Роберте — судя по всему, в семье его считали выдающимся человеком, — какой, мол, он красавец и как за ним увиваются все дамы, и среди них даже одна аристократка…

— Леди Харриет! Ну конечно! — возмущенно проговорила Молли.

— Не знаю, — утомленным голосом сказала Синтия. — Тогда мне было все равно, а теперь и подавно; потом она вдруг добавила, что существует некая очень хорошенькая вдова, которая отчаянно добивается его любви. Он же часто потешается в семейном кругу над ее уловками, о которых, ей мнится, он и не догадывается. Боже всемогущий! И этому человеку я обещала свою руку, я взяла у него денег в долг, я писала ему нежные письма! Теперь ты меня понимаешь, Молли.

— Нет, пока — нет. Что же ты сделала, когда узнала, как он отзывается о твоей матери?

— Мне оставалось только одно. Я написала ему, что ненавижу его, что никогда в жизни не стану его женой и отдам ему все его деньги, с любыми процентами, как только смогу.

— И что?

— Мадам Лефевр вернула мне мое письмо — хорошо еще, что невскрытым; она сообщила, что не позволяет своим ученицам переписываться с джентльменами, — разве что ей предварительно покажут послание. Я ответила, что речь идет о друге семьи, поверенном, который ведет мамины дела, — разумеется, сказать правду я не могла; однако она настояла на своем, сожгла письмо в моем присутствии и взяла с меня обещание, что впредь я не стану писать ничего подобного, — лишь на этом условии она согласилась ничего не говорить маме. Мне пришлось взять себя в руки и выждать до возвращения домой.

— Но ведь и после этого вы с ним не виделись — по крайней мере, какое-то время?

— Да, но зато я смогла ему написать, а еще я стала копить деньги, чтобы вернуть долг.

— Как он ответил на твое письмо?

— Поначалу сделал вид, что не верит; решил, что я написала в раздражении или из-за какой-то мелкой обиды и что дело можно поправить извинениями и изъявлениями нежности.

— А потом?

— Потом он перешел к угрозам. А самое страшное — я струсила. Мне была невыносима мысль, что правда выйдет на свет, что об этом заговорят, обнародуют мои глупые письма — и какие письма! Мне даже думать мерзко, что я обращалась в них к этому человеку: «Мой ненаглядный Роберт»…

— Но, Синтия, как же ты тогда могла обручиться с Роджером? — спросила Молли.

— А почему нет? — спросила Синтия, резко оборачиваясь к ней. — Я была свободна — я и сейчас свободна; тем самым я хотела доказать себе, что свободна; кроме того, Роджер мне по душе — так утешительно было встретить человека, на которого можно положиться; и вообще, я же не каменная, меня так тронула его нежная, беззаветная любовь — совсем не такая, как любовь мистера Престона. Я знаю, ты считаешь, что я его недостойна. А если все это обнаружится, он тоже сочтет, что я его недостойна. — Эти слова она произнесла очень жалобным и трогательным голосом. — Иногда мне кажется, что я должна отказаться от него, начать новую жизнь среди чужих людей. А пару раз я думала, что стоило бы выйти за мистера Престона, только чтобы ему отомстить, чтобы он навеки оказался в моей власти, — только, боюсь, мне и самой придется несладко; ведь жестокость у него в крови, это такой тигр в прекрасной полосатой шкуре и без жалости в сердце. Сколько раз я молила его отпустить меня без огласки!

— Огласки ты можешь не бояться, — сказала Молли. — Она ударит по нему гораздо сильнее, чем по тебе.

Синтия побледнела еще сильнее:

— Но в этих письмах я так отзывалась о маме! Мне хватало ума распознать ее слабости, но я еще не осознавала, что многие из них порождены сильнейшими искушениями; он же сказал, что покажет эти письма твоему отцу, если я не признаю, что помолвка остается в силе!

— Никогда! — воскликнула Молли, вскочив от возмущения; она стояла перед Синтией, почти столь же решительная в своем гневе, как если бы перед ней был сам мистер Престон. — Я его не боюсь. Меня он не решится оскорбить, а если и оскорбит, мне все равно. Я потребую у него эти письма — посмотрим, посмеет ли он мне отказать.

— Ты его не знаешь, — проговорила Синтия, качая головой. — Он уже не раз назначал мне встречи под предлогом, что возьмет деньги — а они уже четыре месяца как запечатаны в конверт! — или что вернет мне письма. Бедный, бедный Роджер! Он и не знает, что здесь происходит! Когда я пытаюсь написать ему слова любви, меня останавливает то, что столь же нежные слова я писала другому. А если мистер Престон догадается, что мы с Роджером помолвлены, он найдет способ отомстить нам обоим, причинив нам как можно больше боли с помощью этих писем, — а ведь мне не было и шестнадцати, когда я их писала, Молли! — и их всего-то семь. Они подобны мине у меня под ногами, которая в любую минуту может взорваться; он погубит всех — и отца, и мать, и остальных, — закончила она горько, хотя слова ее и были легковесны.

— Как же мне их достать? — размышляла Молли. — Ибо я их обязательно достану. У меня за спиной стоит папа, мне мистер Престон не посмеет отказать.

— Ах! Да ведь в этом же все дело. Он понимает, что сильнее всего я боюсь, что все это дойдет до ушей твоего отца.

— И он еще утверждает, что любит тебя!

— У него свой способ любить. Он часто повторяет, что готов абсолютно на все, только бы заполучить меня в жены, а уж после этого обязательно сделает так, что я его полюблю.

Синтия расплакалась от телесной усталости и душевного отчаяния. Молли тут же крепко обняла ее, прижала ее очаровательную головку к своей груди и принялась шептать слова утешения, словно ребенку.

— Ну вот, я все тебе выложила, и мне стало легче! — пробормотала Синтия.

Молли тут же откликнулась:

— Я убеждена, что правда на